Рид Грачев - Ничей брат[рассказы]
— А это кто на портрете, мама?
— Нет, сестра Тамара. Она в больнице. Сердце у нее плохое. Садись, поешь… Погоди, сначала погрейся. Портвейн, красное… Комсорги ведь не пьют белое?
Хорошо… До пальцев в ботинках доходит теплота. Окоченевшие руки наливаются теплом, голубые тени проносятся по белому потолку, розы на этажерке алеют вовсю, а лицо Паши становится мягче и розовее.
Она подкладывает мне в тарелку колбасу.
— Ешь, мужчины любят колбасу…
Мужчины… Я смотрю на кровати, на две белые кровати с кружевами и покрывалами, с подушками и подушечками… Потом смотрю на Пашу, на ее круглое лицо.
…Иногда в эту комнату приходят мужчины. Здесь был маляр. Он громко стучал рыжими ботинками, переставлял ведра, водил размашисто кистью по стенам, присаживался на табуретку, курил, а Паша ходила по комнате и говорила хозяйским голосом:
— Вот здесь пятно, а тут надо еще подмазать…
Потом он срывал крышечку с бутылки пальцами в известке, торжественно кашлял и закусывал водку вареной колбасой.
— Ешьте, мужчины любят колбасу…
И в комнате пахло папиросами «Север», звенели рюмки — одна белая, вторая зеленая — и шел степенный разговор о победах и поражениях «Адмиралтейца», о третьем спутнике, о иных современных вещах.
И оставалась кожица от колбасы в тарелке, табачный дух… Оставались белые кровати, а сестра Тамара в больнице, потому что у нее плохое сердце…
— Ты за кого болеешь?
— За «Адмиралтейца».
— Я тоже… Ты ешь колбасу, ешь, не стесняйся.
И пока я ем колбасу, она рассказывает мне о том, как узнала, что табельная доска отменяется, как вызвал ее директор и сказал, что государство ценит ее многолетнюю службу и поможет ей, и как она не знала, что попросит, а потом сказала, что надо обить дрова. Директор ответил, что это, конечно, сложно, хотя что–нибудь придумаем.
И так как я слушаю молча, она рассказывает дальше. Про завод в Мурманске, где она работала в войну, и показывает карточку, какая она тогда была. У нее были тогда упругие губы, косы, уложенные венцом, и робость в глазах. Тогда не красили губы и носили платья с квадратными плечами. А потом она пошла санитаркой, и как–то не было времени научиться красить губы сердечком и подтягивать брови к вискам черным карандашом. Заболела сестра, и надо было работать…
Так тихо в белой комнате, мы сидим такие молчаливые, а закутанные дети взобрались на поленницу, тихо гуляют по крыше из толя.
Тогда я закуриваю папиросу «Север», громко стукаю тарелкой по столу и становлюсь веселым. Таким веселым–развеселым! И рассказываю Паше, какая глупая Синицына, и что Толька Фролов изобрел вчера занятное приспособление, и спрашиваю под конец, не надо ли еще чего сделать по дому.
Но нет, ничего больше не надо. И мы идем по улице, рядом. На мостовую падают первые снежинки, и сквозь эти снежинки идут нам навстречу мужчины, с женщинами и без женщин, старые и молодые…
И Паша рассказывает мне, какой я буду счастливый, как я поступлю в институт и выучусь на директора. Буду ходить чистенький, с папкой под рукой и, наверное, не признаю табельщицу Пашу, если встречу случайно на улице.
И как я женюсь на хорошей девчушке. Не на красивой, а на хорошей, потому что для красивой я не больно хорош.
— Ты ее не обижай только, ладно?
— Ладно
— Я знаю, ты не будешь. Ты будешь добрый, да?
— Да.
Обсудив мое светлое будущее, мы переходим на заводские темы и смеемся, какой у нас важный директор: заводик маленький, а он говорит — «среднее предприятие». А когда прощаемся в проходной, она говорит:
— Ну, спасибо, помог ты мне.
— Не за что…
— И развеселил, тоже спасибо. Только не рассказывай, что у меня был, а то неудобно: частные дрова.
Я иду в раздевалку. Рабочий день кончился, все ушли. Начальник цеха встретился:
— Ну как — выполнили задание?
— Выполнил…
— Молодец.
В коридоре на месте доски — чистый голубой квадрат. Два нелепых крюка торчат по краям. Что–то слишком нелепых!
В ушах звучит Пашин голос: «Спасибо, помог, развеселил…» Ничего я не помог. Разве ж это я помог?
Когда я умываюсь, в дверь просовывается красивый нос:
— Чего тебе, Синицына?
— Ах, какой аккуратный у нас комсорг, как он моется!
— Чего тебе?
— Ругать меня, слышала, хотят…
— Ладно, убирайся…
— Ой, напился, что ли, а еще комсорг!
— Уходи, уходи, Синицына. А ну, закрой дверь! Не знаешь, что ли, — комсорги не пьют белого…
60‑е годы
МАРИЯ
Мария из всех продавщиц самая толстая и старая. Она стоит за прилавком, будто идет. Так поднята голова, так выдвинуты грудь и живот. Она стоит и идет, идет и плывет, — на вид такая гордая, а на самом деле добрая.
Все ушли обедать, одна Мария осталась. В пустынных залах гуляет теплый ветер с улицы. Дверь открыта, но никто не заглядывает — лето, вторая половина дня.
Мария стоит, откинувшись назад, и бутылки на витрине за ее спиной откинули серебряные головы, выпятили зеленые животы.
Напротив, над пестрым прилавком кондитерского отдела, неразборчиво мурлычет радио. Магазинная кошка Светка ступает по цементному полу, потягивается, шаркает лапами.
На площади звякнули трамваи и умолкли. Протрещал мотоцикл, огибая площадь, и затих… Прокатился автобус, стекла подрожали и перестали.
Из служебного хода появляется рабочий Петрович — маленький и тощий. Ему тяжело нести ящик пива. И от этого Петрович скалит зубы. Есть у него во рту несколько корешков.
Мария смотрит на Петровича величественно и добро. Петрович через силу улыбается, вскрикивает животом и лихо ставит ящик на прилавок.
Мария пересчитывает бутылки, шевеля толстыми губами. Петровичу больше нечего делать, и поэтому он смотрит ей в рот. У Марии есть золотой зуб, он взблескивает под губой, и Петрович думает о том, что не худо и ему завести золотые зубы. Или металлические. Или искусственную челюсть.
— Иди, Петрович, обедай, — ласково говорит Мария.
— Дык я уже…
Мария складывает руки на животе, хмурит насмешливо толстые брови и выжидательно разглядывает Петровича.
Петрович отводит глаза. Он хочет попросить пива. И Мария знает об этом. Но раз она сама не дает, он не решается попросить открыто. Он начинает заговаривать зубы:
— «Продавец Ме — Пе Рассказова», — медленно читает он табличку, прибитую сбоку на стене. — Какая у тебя фамилия — Рассказова…
— Какая? Как все…
— И каких только на свете фамилиев нету… Наверное, миллион…
— Кто его знает, — любезно отвечает Мария. — Может, и больше. У меня из слова «рассказ» фамилия получилась…
— Вот в нашей квартире жилец один живет, так тот Сказкин, Фе — Де Сказкин… С портфелем на службу ходит. Большой портфель…
— С портфелем… Он что — профессор?
— Да нет, лехтор он. Лехции читает. О вреде пьянства…
— А сам небось заливает что ни вечер…
— Нет, тихий он. И заработки, говорят, не так чтоб уж очень… Вот артисты эти, писатели… те да… Нахлещутся — маме не узнать…
— А вот и врешь, Петрович, — неожиданно энергично возражает Мария. — Писателям пить некогда. Писатели пишут…
— Где там — некогда. А нам когда? Ты бы, Мария…
— Некогда, — твердо говорит Мария. — Я и рассказ читала такой про писателя. Так и называется: «Некогда». Все ему, несчастному, было некогда. Все писал, писал, да так от чахотки и умер…
— С чего ж это он чахотку нажил? — рассеянно спрашивает Петрович.
Петрович стоит, опустив большие руки, а Мария приваливается грудью на ящик, — удобно ей, хорошо, — и продолжает рассказывать, вспоминающе поглядывая на потолок.
— Чахотка у него потом началась. Он сначала здоровый был… Все книжку писал… про графиню Аброз… Аб–раз… Амбарскую, что ли. Студент еще был. Совсем молоденький. Талантливый, видать…
Рассказ этот про него я еще у отца нашла, как хоронить его в деревню ездила. Маленькая тогда была, а читать уж умела… Красиво там написано было… как же эхо… а… «Она посмотрела на него изящными голубыми глазами, и крупные, как алмазы, слезы… выступили»… подожди–ка… «выступили»… не помню уж… Красиво только написано… Это уже потом, когда у него невеста появилась. Вот она все его просила: «Пойдем, Жоржик, погуляем», а он ей: «Некогда мне, милая Фанни». Так они и не поженились. А хорошая бы из них пара получилась! Оба молодые, образованные… Я, когда за своего вышла, все, помню, ему книжку эту читала. Он у меня все лежал больше, как с войны вернулся… Нерв ему на войне перебило, так вся правая половина как неживая. Прибегу с фабрики, сготовлю скоренько поесть и читаю… про писателя этого, как он кровью харкал… кашлял да писал, кашлял да писал… Однажды кашлянул в муслиновый платочек, который ему Фанни подарила, а там кровь…
